Любой новый музей — а музеи, особенно большие, открываются редко — на какой-то период становится самым современным, интересным и необычным, потому что ему даётся всё накопленное до него переварить и сделать шаг вперёд.

Мне бы хотелось, чтобы у гостя Политеха в первую очередь было ощущение радости познания. Такого эффекта «вау», открытия. Для кого-то — нового интереса к тому, что, кажется, знаешь, но на самом деле не совсем. Для кого-то — интереса к устройству того, что его окружает. Ну и вообще, мне кажется, любому человеку интересно узнавать про него самого и про окружающий его мир. И сейчас в наших форматах, выставках, экспозиции, подходах мы делаем непохожие ни на что вещи.

Я воспринимаю свою функцию и тот период, в котором мы находимся, как стартап. Это странный термин применительно к музею, которому 140 лет, но мы действительно на стадии стартапа, поскольку делаем полный перезапуск, но это процесс, то есть эта стадия закачивается.

А вот как музей будет работать уже будучи системой, структурой, которая должна быть стабильной, я не знаю — мне кажется, я плохой директор для следующего этапа. У меня совершенно другой вайб. Я про запуск, про кризис в хорошем смысле.

Лидер — это тот, кто берёт на себя ответственность за доведение до некоторой цели, к которой все вместе идут. Визионер — человек другого типа: он рождает идею и несёт её. Не то чтобы я никогда не рождала идей, но мне кажется, что в моём случае это, скорее, лидерство.

Когда ты уверен в том, что делаешь, даже если не прав, тебе в общем не тяжело избавляться от части старой команды, потому что ты считаешь, что они дураки. Вот сейчас я бы уже, наверное, так не сделала. Прошло 10 лет. Сейчас была бы мягче, с большими компромиссами, большей подготовленностью, большими разговорами, убеждениями, всем остальным. Но тогда мне казалось, что на это нет времени, музей находился в таком состоянии, его уже фактически не было, там нечего было даже вычищать. Тронул, оно и рассыпалось само.

Музей абсолютно коллективная штука и очень большая. Не могу сказать, что есть какой-то один принцип. Если посмотреть, как собралась команда за эти годы, там есть всё. У меня есть два человека, которые по 50 лет работают в музее. И одна из них, Стелла Гургеновна, настоящее сердце музея: её все обожают, она всё помнит, всё знает про музей, и плюс она ещё такой клей между нами. А есть люди случайно приобретённые: шёл по улице мимо, зашёл, остался. Есть люди, которых мы искали через хедхантеров, что делаем редко, но нашли именно таким классическим способом.

Есть две способности, которые я проверяю в людях в первую очередь. Это способность отстаивать собственную точку зрения и работать в команде. Первая итерация моей команды была группа индивидуалистов: очень ярких, жёстких, нацеленных исключительно на себя. Это сыграло злую шутку с нами: в какой-то момент произошёл взрыв, все эти люди взорвались и разлетелись. Потому что столько претензий накопилось друг к другу, а способность работать в команде, слышать своего коллегу, даже если он тебе неприятен или ты не согласен, а потом ещё участвовать в том, что не ты придумал, была минимальной. Но это очень важный навык, его быстро невозможно в себе развить: он либо есть и его можно как-то мотивацией расширять, а если это не заложено, то ничего невозможно сделать.

Надо вспомнить, что было 11 лет назад, когда проект перезапуска Политеха начинался. Это же был период расцвета всего нового. Мы быстро собрали попечительский совет. С концепцией выходили вместе со «Сколково», у нас была куча совещаний в правительстве про оба проекта одновременно. Все были тогда убеждены, что России нужно новое, современное про науку, популяризацию, просвещение. Не надо было в этом никого убеждать, было легко. В тот момент это был, как горячий пирожок, в эту область все вкладывались с большим удовольствием.

Сейчас, думаю, было бы очень сложно. Во-первых, стало сильно консервативней, во-вторых, денег меньше. И в-третьих, десять лет назад планирование на 15 лет вперёд было нормальным, а сегодня (и это к пандемии не имеет отношения) мы не можем на три года запланировать ничего в процессуальном, регламентном смысле. Тогда ты приходил с проектом, который откроется через 8-10 лет, и его покупали легко как быстрый проект. А теперь есть такое общее мнение: что не делается за год, не надо делать вообще.

Для Москвы у Политеха есть история, большая традиция, и у меня есть амбиция эту традицию возродить. Ведь в конце XIX — начале XX века, порядка 40 лет, наш музей был культовым местом, к которому хотел иметь отношение каждый. Это было не просто про просвещение, новое знание, общение или поэтический и музыкальный авангард. Не только прогрессивная общественность, но и средний класс, люди, которые приезжали из деревни, хотели там оказаться.

Для нашего города Политех должен вновь стать таким местом. Для какого-то другого города научный музей может нести что-то другое. Так, для Лондона Музей науки и Естественнонаучный музей наоборот — дань традиции, взгляд в прошлое. Политех для Москвы — про прогресс и взгляд в будущее.

Работать с государством, с чиновниками трудно, и как сделать так, чтобы преодолевать неприязнь, бешенство, раздражение (но не в смысле бороться с собой, а принимать и находить потенциальные плюсы и взаимодействовать) — это для меня всегда был вызов.

Я довольно много общаюсь с зарубежными коллегами, директорами разных музеев мира. Когда у тебя большая институция, масштабный проект, много денег, ожиданий, у всех примерно одинаковые вопросы согласований, разных мнений, объединения интересов. Но здесь чиновники, а у американцев, например, деньги.
Наверное, самое сложное — современное российское свойство, к которому мы даже вывели формулу «Три штуки»: все знают, как надо строить музеи, какими делать музеи и какой сувенирный магазин должен быть в музее. Это три вещи, которые знает любой человек — все специалисты. Как преодолеть это — самое интересное.

Талантливых, интересных, увлечённых молодых ребят очень много. Но как только такой человек выучивает английский, начинает на нём писать и не бояться презентовать свою идею, он уезжает. Это происходит мгновенно, на моих глазах практически каждую неделю. Очень обидно и досадно.

Хотя, с другой стороны, всё равно современная наука не имеет границ. Если взять фундаментальную физику, есть Breakthrough Prize, который финансируют Юрий Мильнер с Марком Цукербергом, и в позапрошлом году эту премию на всех получили сразу 2000 учёных, потому что все они занимаются одной проблемой. И так в общем современная наука устроена: данные пакуются в абсолютно доступные базы. Научно-исследовательские институты больше не держат свои наработки, а делятся, иначе работать бессмысленно. Так, проект Blue Brain, который делается в Лозанне, собирает данные по мозгу из 24 точек по всему миру.

Когда в декабре 2019 ушёл мой зам по науке, это была моя персональная большая драма, я до сих пор переживаю. Мне казалось, что мы, как мушкетёры, которые, что бы ни происходило, никогда друг друга не бросим. Зато теперь я понимаю хорошо, почему учёные стараются работать в стабильных условиях.
Почему не бывает учёных — путешественников, например, или тех, кто живёт незапланированной жизнью? Потому что им важно иметь как базу безопасную, гарантированную, стабильную среду. Любой стресс может по экспоненте взорвать качества, которые, собственно, позволяют быть учёным. Это, видимо, и произошло.

Наука не существует без рутины. Так же как инженерное дело, врачебная практика — есть огромное количество привычных нам направлений, которые без рутины не существуют. В работе учёных огромное количество неудач, процессов, которые они ненавидят, склок, ссор и так далее — это целый мир, живой, интересный, насыщенный разными событиями.

Но главное, как мы теперь знаем, что марафон может пробежать любой человек, так и учёным может стать каждый. В науке нет никаких границ, это вопрос твоего интереса, вовлечённости.

Science is the new black — конечно, мы хотим этого. Другой вопрос: надо, чтобы сами учёные этого захотели. Если кроме актёров, богемы, художников пригласить новые лица — учёных, которые будут по-другому разговаривать, про другие вещи дискутировать, с другой риторикой, лицами и повесткой выходить, это сильно разнообразит интеллектуальную среду. Так они не хотят! Научное сообщество, возможно, одно из самых снобистских в мире.

У нас ситуация пока не меняется, но во всём мире меняется уже довольно заметно. С приходом новых наук растёт и потребность в коллаборации, междисциплинарности, когда больше не делят: ты физик и только физик. Только физиком ты уже быть не можешь, потому что у тебя не будет никакой карьеры или другого проявления успешности. Сегодня ты одновременно химик, биолог, а ещё немножко пишешь, про психологию знаешь и ещё собрал вокруг себя странную группу из, например, художников, с которыми ты заодно делаешь какой-нибудь проект на стыке науки и искусства. Учёная среда начала подпитываться от этого разнообразия в действии.

Больше всего денег, помимо энергетики, вложено в исследования мозга. На втором месте геном во всех проявлениях. Это та перспектива и бизнес-развитие, которая нас ждёт. Борьба за знания про себя и нестарение.

Я бы у детей очень хотела научиться свободе. Ужасно боюсь у них её отнять. Свободу, которая тебе позволяет в момент времени легко осваивать, смотреть, соглашаться — просто делать что-то легко. Мне бы очень хотелось, чтобы все взрослые этому научились. И бесхитростности, прямоте, прямолинейности, когда за пазухой ничего не лежит и скрывать нечего. Открытая коммуникация даёт очень много эффекта: и образовательного, и развивающего, и интересного… Да какого угодно! Она позволяет не конкурировать, но совместно что-то делать.

В любом длинном проекте, а Политехом я занималась 11 лет, нужно апдейтить мотивацию. Она всё время разная. Последнее время это было моё саморазвитие внутри проекта.